J.D Salinger is dead

Уже второй раз замечаю: стоит мне вспомнить про человека ещё живого, но давно всеми забытого, как он возьмёт да умрёт. Вот написал в комментарии про перевод культового произведения Джерома Давида Селинджера, а он - раз, и дал дуба.

 

Кстати, я всё равно считаю, что в переводе Риты Райт-Ковалёвой потерян нюанс "ловца", который сохраняется, например, во французском переводе, где повесть озаглавлена "Attrappe-coeurs" то бишь "тот, кто ловит сердца". Сердцеуловитель, одним словом. А Рита упустила этот ньюанс в угоду стиху Роберта Бернса, где целовал кого-то кто-то вечером во ржи, да ещё и у межи. Только у Бернса ни пропасти ни ловца нет. Ньюанс.

 

Да, первый раз такое было с Сержем Режиани. Я даже и не знал, что он жив, хотя песни в его исполнении слушал постоянно, потом вдруг узнал, что-то  написал на одном эмигрантском фооруме, а наутро он помре. В 2004 году, кажется. Почти в одно время с Сашей Дистелем помнится.

 

Прикольно. В газете "Фигаро" некролог, посвящённый Селинджеру до того похож на некролог Би-Би-Си, что оторопь берёт. Почти теми же словами. Подворовывают помаленьку.

 

Французские слова. Небольшое продолжение.

Вот ещё на букву "А" два словечка, которые в русском и французском звучат практически один к одному:

 

Афера - французское affaire и аферист - affairiste.

 

Цитата:

 

Одним из наиболее талантливых аферистов XX века был граф Виктор Люстиг (1890-1947). Да, вы честный человек! Если у вас затруднения, возьмите хоть это». И дал графу 5 тысяч долларов.

Но эти 5 тысяч и были целью аферы Люстига!

 

          Ещё хотел включить в эту статью слово "абсурд" - absurde, но потом что-то остановило. Ну да, человек образованный это слово употребит без проблем. А человек "с улицы"? Не совсем всегда. И вдруг наткнулся на совершенно замечательную, на мой взгляд, штучку Евтушенки, написанную по поводу "абсурдиста" Даниила Хармса, в которой фигурирует это слово.

 

Евтушенко пишет:

 

А еще вспоминается одна история о том, что такое русский абсурд. Он бывает разный – и очаровательный, и непробиваемо тупой.

Году в 1957 я плыл в Комсомольск-на-Амуре на стареньком проржавевшем катерке. Рядом со мной на палубную скамейку плюхнулась только что ввалившаяся на борт с крошечного островка лукавоглазая, хотя сильно немолодая, колхозница:

– Ну чо, поздоровкаемся, чо ли?

Она была в вытертой плюшовке. А у ног в чунях поставила большую ивовую корзину, поверху прикрытую выцветшей тельняшкой.

– Хочешь яиц свеженьких?

Я не отказался. Ее рука нырнула под тельняшку, достала пару яиц и проколола их английской булавкой.

– А вы что, яйца продавать плывете? – спросил я.

– Да нет, сдавать, милок…

– Кому?

– Как это кому? Власти… У нас тут инспекция нагрянула проверять сдачу частных яиц. «Вы, – говорят, – на вашем острове совсем распустились. За год от вас обязательной поставки двадцати процентов яиц в помине не было – и мы их у вас все конфискуем в наказание!» А у нас хозяйства захудалые, едва сотню яиц наскребли. «Ладно, – говорят, – мы дальше поплывем по таким же островам-яйцеутайщикам, а вы отрядите кого-нибудь в Комсомольск, на склад налогового управления со своими повинными яйцами». Мы им по-доброму – давайте лучше вам рублями штраф уплотим, а яйца нам самим нужны. А они ни в какую – только натурой, нашими, то бишь, яйцами. Вот я и навигируюсь по волнам ото всего обчества. А поскольку куры у нас плохо чо-то несутся, наказали эти сто сдать, а другие сто в магазине купить и обратно привезти. Ну, не дурдом ли, милок, а?

– Абсурд, – сказал я, тогда еще удивлявшийся тупости.

Слово это она поняла по-своему.

– Обоссут – это еще мягко… Ты буковку «р» для точности добавь, – вздохнула она.