Архив Митрохина. Глава первая. Начало.

[alexnikolbackup]

Эта книга основана на материалах, полученных благодаря беспрецедентному и неограниченному доступу к одному из самых секретных и тщательно охраняемым архивов – архиву внешней разведки КГБ Первого главного управления (ПГУ). До сих пор нынешняя российская СВР (Служба внешней разведки), пребывала в полной уверенности в том, что подобная книга не может быть написана.

Когда немецкий журнал Focus сообщил в декабре 1996 года о том, что бывший офицер КГБ перебежал в Великобританию с “именами сотен русских шпионов»”, Татьяна Самолис (фото), пресс-секретарь СВР, мгновенно высмеяла всю эту историю как “абсолютную чушь”. “Сотни человек! Такого просто не может быть!” – заявила она. “Любой перебежчик мог знать имя одного, двух, возможно, трех агентов – но уж никак не сотен!”1
Факты, несмотря на опровержение СВР, на самом деле гораздо более сенсационны. Перебежчик, бывший сотрудник КГБ, привез с собой в Великобританию сведения не о нескольких сотнях, а о тысячах советских агентов и офицеров разведки, работающих по всему земному шару. Некоторые из них были “нелегалами”, живущими под глубоким прикрытием за границей и выдающими себя за иностранных граждан. Никто из тех, кто шпионил для Советского Союза в любой период между Октябрьской революцией и кануном эпохи Горбачева, не может быть уверен в том, что его или ее секреты по-прежнему в безопасности. Когда Секретная разведывательная служба Великобритании (СИС) вывезла перебежчика из России в 1992 году, с ним выехали шесть чемоданов с подробными записями о совершенно секретных досье КГБ начиная с 1918 года, которые он делал почти ежедневно в течение двенадцати лет, до своего ухода на пенсию в 1984 году. Их содержание было описано американским ФБР как “наиболее полные и обширные разведданные, когда-либо полученные из какого-либо источника”.

Офицер КГБ, собравший этот необычный архив, Василий Никитич Митрохин (фото), сейчас является британским гражданином Великобритании. Он родился в центральной России в 1922 году и начал свою карьеру в качестве сотрудника советской внешней разведки в 1948 году, в то время, когда подразделения внешней разведки МГБ (будущего КГБ) и ГРУ и ГРУ (советская военная разведка) были временно объединены в Комитет информации2. К тому времени, когда Митрохин был направлен в свою первую заграничную командировку в 1952 году3, Комитет распался и МГБ возобновило свое традиционное соперничество с ГРУ. Первые пять лет его работы в разведке прошли в параноидальной атмосфере, порожденной последней фазой диктатуры Сталина, когда спецслужбам было приказано устроить охоту на ведьм по всему советскому блоку против в основном воображаемых участников титоистских и сионистских заговоров.

В январе 1953 года МГБ было официально обвинено в “недостаточной бдительности” в выслеживании заговорщиков. Советское информационное агентство “ТАСС” сделало сенсационное заявление о том, что в течение последних нескольких лет мировой сионизм и западные спецслужбы вступили в сговор с “террористической группой” еврейских врачей “с целью уничтожения руководства Советского Союза”. В течение последних двух месяцев правления Сталина, МГБ изо всех сил старалось продемонстрировать свою повышенную бдительность, преследуя исполнителей этого несуществующего заговора. Его антисионистская кампания была, в действительности, не более чем тонко замаскированным антисемитским погромом.

Незадолго до внезапной смерти Сталина в марте 1953 года Митрохину было приказано расследовать предполагаемые сионистские связи корреспондента “Правды” в Париже Юрия Жукова (фото), попавшего под подозрение из-за еврейского происхождения его жены. У Митрохина сложилось впечатление, что жестокий сталинский начальник службы безопасности Лаврентий Павлович Берия планировал вовлечь Жукова в предполагаемый заговор еврейских врачей. Однако через несколько недель после похорон Сталина Берия внезапно объявил, что заговора никогда не существовало, и оправдал предполагаемых заговорщиков.

К лету 1953 года большинство коллег Берии в Президиуме были едины в своем страхе перед еще одним призраком заговора и полагали, что он может планировать государственный переворот, чтобы занять место Сталина. Во время посещения одной из зарубежных столиц в июле того года Митрохин получил совершенно секретную телеграмму с инструкциями расшифровать ее самостоятельно, и был поражен, узнав, что Берия был обвинен в “преступной антипартийной и антигосударственной деятельности”. Только позже Митрохин узнал, что Берия был арестован на специальном заседании Президиума 26 июня после заговора, организованного его главным соперником Никитой Сергеевичем Хрущевым. Из своей тюремной камеры Берия писал слёзные письма своим бывшим сподвижникам, патетически умоляя их пощадить его жизнь и “найти для меня самую маленькую работу”:

Вы увидите, что через два-три года я выправлюсь и буду еще вам полезен… Я прошу товарищей простить меня за то, что я пишу несколько бессвязно и плохо из-за моего состояния, а также из-за плохого освещения и отсутствия пенсне.

Не испытывая больше благоговения перед ним, товарищи просто высмеяли его как безвольного труса.

24 декабря было объявлено, что Берия был казнен по приговору Верховного суда. Поскольку ни его ответственность за массовые убийства в сталинскую эпоху, ни его собственный послужной список как серийного насильника несовершеннолетних девочек не нельзя было упоминать публично из опасения, что они могут замарать сам коммунистический режим, он был объявлен виновным в сюрреалистическом заговоре “с целью возрождения капитализма и восстановления господства буржуазии” в сотрудничестве с британскими и другими западными спецслужбами.

Берия, Ягода, Ежов.

Таким образом, Берия стал, после Ягоды и Ежова в 1930-х годах, третьим руководителем советских спецслужб, расстрелянным за преступления, которые включали в себя службу в качестве (мнимого) британского секретного агента. В истинно сталинской традиции, подписчикам Большой советской энциклопедии рекомендовалось использовать “маленький нож или бритвенное лезвие”, чтобы вырезать статью о Берии, а на это место вставить присланную заметку о Беринговом море4.

Выступление Н. Хрущёва на ХХ съезде КПСС

Первым официальным отречением от сталинизма была знаменитая ныне секретная речь Хрущева на Двадцатом съезде КПСС в феврале 1956 года. Сталинский “культ личности”, ” заявил Хрущев, был причиной “целого ряда чрезвычайно серьезных и тяжких извращений принципов партии, партийной демократии, революционной законности”. Речь была доведена до сведения партийной организации КГБ в секретном письме Центрального Комитета. Отдел, в котором работал Митрохин, два дня обсуждал её содержание. Он до сих пор отчетливо помнит заключение председателя секции Владимира Васильевича Женихова (впоследствии резидента КГБ в Финляндии), который заявил: “Сталин был бандитом!”. Некоторые члены партии были слишком шокированы или осторожны, чтобы вообще что-то сказать. Другие соглашались с Жениховым. Никто не осмелился задать вопрос, бывший у всех на уме: “Где был Хрущев, когда происходили все эти преступления?”

После секретной речи Митрохин стал слишком откровенным и это ему аукнулось. Хотя его критика того, как работал КГБ, была мягкой по западным стандартам, в конце 1956 года Митрохина перевели из оперативного отдела в архив ФКР, где его основной работой было отвечать на запросы других отделов и провинциальных комитетов ГБ5. Митрохин обнаружил, что личный архив Берии был уничтожен по приказу Хрущева, чтобы не осталось никаких следов компрометирующих материалов, которые он собирал на своих бывших коллег. Иван Александрович Серов (фото), председатель КГБ с 1954 по 1958 год, добросовестно доложил Хрущеву, что в досье содержалось много “провокационных и клеветнических” материалов6. Митрохин был заядлым читателем произведений русских писателей, впавших в немилость в последние годы сталинского правления и снова начавших публиковаться в середине 1950-х годов. Первым большим литературным событием в Москве после смерти Сталина стала публикация в 1954 году, впервые с 1945 года, новых стихов Бориса Пастернака, последнего ведущего русского писателя, начавшего свою работу начавшего свою карьеру до революции.

Пастернак Б. [Стихи из романа в прозе «Доктор Живаго». М., 1948]. Прижизненный машинописный сборник. В иллюстрированной обложке работы В.Малеевой и в современном художественном футляре.

Опубликованные в литературном журнале под названием “Стихи из романа “Доктор Живаго” сопровождались кратким описанием эпического, но еще незаконченного произведения, в котором они должны были появиться. Однако законченный текст “Доктора Живаго”, который прослеживает извилистую жизнь своего загадочного героя от последней фазы царского правления до первых лет советского режима, был признан слишком подрывным для публикации и был официально отклонен в 1956 году. В романе повествуется о том, что, когда Живаго услышал новость о большевистской революции, “Он был потрясен и ошеломлен величием момента и подумал о его значении для грядущих веков”. Но Пастернак идёт дальше и безошибочно передает атмосферу духовной пустоты режима, который возник в результате этого. Он пишет, что Ленин воплотил в себе месть, а Сталина описал как “Калигулу в шрамах от оспы”.

Пастернак стал первым советским писателем с 1920-х годов, который обошел запрет своих произведений в России, опубликовав его за границей. Когда он передавал рукопись романа «Доктор Живаго” Джанджакомо Фельтринелли, представителю своего итальянского издателя, он сказал ему с грустной усмешкой: “Настоящим вы приглашаетесь посмотреть, как я предстану перед расстрельным взводом!” Вскоре после этого, действуя по официальной инструкции, Пастернак послал телеграмму Фельтринелли, настаивая на том, чтобы его роман был снят с публикации. Однако в частном порядке он написал письмо, в котором просил его продолжать готовить его к печати и роман был опубликован на итальянском языке в ноябре 1957 года. «Доктор Живаго» стал бестселлером, переведенным на двадцать четыре языках. Некоторые западные критики назвали его величайшим русским романом со времен “Воскресения” Толстого, опубликованного в 1899 году. Официальное негодование в Москве по поводу успеха романа усугубилось награждением Пастернака Нобелевской премией по литературе за 1958 год. В телеграмме, направленной в Шведскую Нобелевскую Академию, Пастернак заявил, что он “безмерно благодарен, тронут, горд, изумлен, потрясен”. Орган Союза советских писателей, “Литературная газета”, однако, осудила его как “литературного Иуду, предавшего, предавшего свой народ за тридцать сребреников – Нобелевскую премию”. Под огромным официальным давлением Пастернак направил в Стокгольм телеграмму, в которой отказался от премии “ввиду того значения, которое придается ей в обществе, к которому я принадлежу”7.

Хотя Пастернак не был в числе его любимых авторов, Митрохин рассматривал осуждение «Доктора Живаго»” как типичное проявление культурного варварства Хрущева. “Развитие литературы и искусства в социалистическом обществе,” поучающе наставлял Хрущев, “должно идти … под руководством партии”. Митрохин был настолько возмущен неосталинистскими обличениями Пастернака московским литературным истеблишментом, что в октябре 1958 года он направил анонимное письмо протеста в “Литературную газету”. Хотя написал он его левой рукой, чтобы замаскировать свой почерк, некоторое время всё равно опасался, что его личность как автора письма может быть раскрыта. Из материалов КГБ Митрохин знал, какие огромные ресурсы использовались для поиска анонимных авторов писем. Он даже опасался, что по облизанным им слою клея на обратной стороне конверта перед тем, как запечатать его, слюна может быть идентифицирована в лаборатории КГБ. Весь этот эпизод усилил его негодование по поводу того, что Хрущев не смог после его секретной речи 1956 года разработать основательную программу десталинизации. Хрущев, подозревал он, лично приказал преследовать Пастернака в качестве предупреждения всем, кто был склонен оспаривать его власть.

Пока, однако, Митрохин возлагал надежды не на свержение советского режима, а на появление нового лидера, менее запятнанного сталинским прошлым, чем Хрущев. Когда в конце 1958 года Серова сменил на посту председателя КГБ один из его главных критиков, Александр Николаевич Шелепин (фото), Митрохин считал, что в его лице такой лидер появился. Шелепину было всего сорок лет, он сделал себе репутацию командира партизанского отряда во время Второй мировой войны. Будучи руководителем Коммунистического союза молодежи (комсомола) с 1952 по 1958 год, он мобилизовал тысячи молодых людей на хрущевскую компанию по освоению целины, чтобы превратить огромные пространства степей в пахотные земли. Хотя многие из земель новых колхозов, созданных на них, были впоследствии были разрушены эрозией почвы, в краткосрочной перспективе кампания казалась впечатляющим успехом. Советские кинохроники показывали бесконечные вереницы комбайнов, движущихся по степи, засеянной зерновыми культурами и простирающейся насколько хватало глаз.

Как и надеялся Митрохин, Шелепин быстро стал вести себя в КГБ как новая метла, заменив многих ветеранов-сталинистов яркими молодыми выпускниками, выросшими из комсомола. На Митрохина произвело впечатление то, что выступая по телевидению с речами, Шелепин лишь на короткое время  заглядывал в свои записи, а затем говорил прямо с телезрителем, а не читал в одеревеневшей позе заготовленный текста, как это делало большинство советских руководителей. Шелепин стремился придать КГБ новый общественный имидж. “Нарушения социалистической законности,  – утверждал он в 1961, – полностью искоренены… Чекисты [сотрудники КГБ] могут смотреть партии и советскому народу в глаза с чистой совестью”. Митрохин также вспоминает Шелепина за акт личной доброты по отношению к своему близкому родственнику.

Как и в случае с Берией до него и Андроповым после, амбиции Шелепина простирались далеко за пределы поста председателя КГБ. Будучи двадцатилетним студентом университета, его однажды спросили, кем он хочет кем он хочет стать. По словам российского историка Роя Медведева, он мгновенно ответил, “Вождем! 8” Шелепин рассматривал КГБ как ступеньку в карьере, которая, по его замыслу, должна была привести его к должности Первого секретаря КПСС. В В декабре 1961 года он ушел из КГБ, но продолжал контролировать его работу в качестве председателя нового влиятельного Комитета партийного и государственного контроля.

Новым председателем КГБ был назначен молодой,  менее динамичный протеже Шелепина, тридцатисемилетний Владимир Ефимович Семичастный (фото). По указанию Хрущева, Семичастный возобновил работу по очистке архивов от материалов, которые слишком ярко напоминали о сталинском прошлом Президиума, приказав уничтожить девять томов документов о ликвидации членов Центрального Комитета, старших офицеров разведки и иностранных коммунистов, проживавших в Москве в сталинскую эпоху9.

Митрохин продолжал рассматривать Шелепина как будущего Первого секретаря, и не был удивлен, когда тот стал одним из лидеров переворота, свергнувшего Хрущева в 1964. Воспоминания о Берии, однако, были еще слишком свежи в сознании большинства членов Президиума, чтобы они были готовы принять начальника службы безопасности в качестве лидера партии. Для большинства его коллег, Леонид Ильич Брежнев, сменивший Хрущева на посту первого (затем генерального) секретаря, был гораздо более обнадеживающей фигурой – приятным в общении, легким по характеру и терпеливым в примирении враждующих фракций, хотя и умеющим умело обходить своих политических соперников. К 1967 году Брежнев почувствовал себя достаточно сильным, чтобы уволить непопулярного Семичастного и отодвинуть на второй план все еще амбициозного Шелепина, который был понижен с поста руководителя Комитета партийного и государственного контроля, чтобы стать председателем сравнительно мало влиятельного Совета профсоюзов.

Придя в свой новый просторный кабинет, Шелепин обнаружил, что его предшественник, Виктор Гришин (фото), оборудовал в смежном помещении то, что Рой Медведев позже эвфемистически назвал “специально оборудованным массажный кабинет”. Шелепин решил отомстить за свое понижение в должности, распространяя истории о сексуальных подвигах Гришина по всей Москве10.

Главным бенефициаром падения Семичастного и отодвигания Шелепина на второй план был Юрий Владимирович Андропов, который стал председателем КГБ. Андропова снедал, по мнению некоторых  из его сотрудников “венгерский комплекс”. Будучи советским послом в Будапеште во время венгерского восстания в 1956 году, он с ужасом наблюдал из окон своего посольства, как офицеры ненавистной народу венгерской службы безопасности были вздернуты на фонарных столбах. Андропова до конца жизни преследовала мысль о той быстроте, с которой, казалось бы, всемогущее коммунистическое однопартийное государство начало рушиться. Когда другие коммунистические режимы позже казались под угрозой – в Праге в 1968 году, в Кабуле в 1979 году, в Варшаве в 1981 году, он был убежден, что, как и в Будапеште в 1956 году, только вооруженная сила может обеспечить их выживание11. После отъезда из Венгрии в 1957 году Андропов возглавлял отдел Центрального комитета, отвечавший за отношения с коммунистическими партиями в советском блоке. Его назначение в 1967 году главой КГБ, по замыслу Брежнева, должно было обеспечить политический контроль над системой безопасности и разведки. Андропов стал самым долгоживущим и политически проницательным из всех руководителей КГБ, пробыв на посту председателя 15 лет и сменив Брежнева на посту генерального секретаря в 1982 году.

Исток.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. АРХИВ МИТРОХИНА.