Случайно наткнулся на статью Чуковского.
Jun. 9th, 2015 08:26 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
alexnikolbackupКонечно, я не собираюсь выступать с обвинительной речью против так называемой детективной словесности. Я с детства люблю и Уилки Коллинза, и Конан Дойла, и готов без конца перечитывать шедевры Эдгара По.
Но теперь, как мне кажется, в литературе этого законного жанра, там, на Западе, появились такие особенности, мимо которых невозможно пройти.
И первая особенность - баснословно широкий, поистине океанский размах этого, в сущности, очень узкого жанра. Почему многие сочли эту тему единственно любимой и желанной? Почему после того, как они прочитали, например, "Убийство на улице Прэд", им понадобилось сейчас же, без передышки, прочесть и "Убийство на Пикадили", и "Убийство в Кром-Хаусе", и "Убийство на площадке для гольфа", а потом "Шампанское убийство", и "Убийство в Месопотамии", и "Убийство в музее восковых фигур"?
Тут массовый психоз, эпидемия, которую не только не лечат, но ежедневно, ежечасно разжигают криками тысячеголосых реклам, кинокартин, и бедная жертва этих отлично организованных методов доходит до такой ошалелости, что в конце концов у нее пропадает способность питать свой отравленный мозг какой-нибудь духовной пищей.
Скучными и пресными кажутся ей книги, где нет виртуозных убийц, которых тут же победоносно выслеживали бы мудрейшие, светозарные, всевидящие, безупречно благородные и в то же время непременно чудаковатые сыщики.
Вот этот-то разлив уголовной словесности показался мне одной из наиболее типических черт.
Вторая столь же грозная, роковая черта всей этой кровавой словесности заключается, я думаю, в том, что она куда больше интересуется техникой истребления людей, чем теми, кого ей приходится истреблять. Если, например, писателю Бернарду Кейпсу посчастливилось выдумать еще никем не обыгранный метод убийства - при помощи простых почтовых марок, этот метод так увлекает его, что ему и в голову не приходит внушить своим читателям хоть малейшее чувство симпатии к тому, кто пострадал от изобретенного им преступления. Дело заключается в том, что некто смазал ужаснейшим ядом изнанку почтовых марок и подсунул их четырнадцатилетнему мальчику. Тот, желая их наклеить на письма, стал по-детски лизать их одну за другой и тотчас же грохнулся, как подкошенный, на пол. Мальчик умирает у нас на глазах, а нам его нисколько не жалко, потому что мы не успели полюбить его, привязаться к нему или хотя бы познакомиться с ним. Вообще этот жанр исключает какой бы то ни было подлинный интерес к человеку.
Правда, у иных представителей этого жанра все же заметно стремление дать обрисовку характера каждого своего персонажа. Но к этому необходимо прибавить, что, когда, например, "королева" этого кровавого жанра - Агата Кристи характеризует в начале романа изображаемых ею людей, опытный читатель заранее знает, что не следует верить ни одному ее слову, ибо те, кого в первой главе она изображает чуть не ангелами, на последних страницах непременно окажутся - по крайней мере один или два из них - отпетыми мерзавцами. В том и состоит ее игра: внушить вам подозрение ко всем, насторожить против каждого.
В ее знаменитом романе "Хикори Дикори Док" выведен самый обыкновенный пансион для студентов. И все они, когда поднимается занавес, кажутся прямодушными, милыми. Но вот в доме происходит убийство. Кто убил, конечно, неизвестно. И начинается наш добровольный читательский сыск. Мы снова и снова перебираем всех мирных обитателей дома. Может быть, убийца - вон тот? А может быть, вот этот? Мы уже не верим в их чистосердечные молодые улыбки, в их горячие порывы и слова. Мы подозреваем в притворстве и лицемерии каждого, мы каждого считаем потенциальным убийцей.
Здесь третья роковая особенность этой массовой литературной продукции: она не позволяет читателю быть простосердечным, доверчивым.
Не очевидно ли, что подобные массовые литературные опусы могут зарождаться лишь в социальной среде, где царит такое же неверие в людей, в бескорыстие их побуждений и чувств? Подозрительность, страх, неуверенность в завтрашнем дне, ненависть "косматая: как зверь", неверие в искренность, в доброту человеческую - все это отразилось, как в зеркале, в этих изящно оформленных, с виду таких безобидных, развлекательных книжках.
Характерно, что отъявленный их враг и гонитель, американский критик Эдмунд Уилсон, увидел в них то же, что происходит и в жизни наиболее знакомой ему части человечества: "Всякого подозревают по очереди, каждая улица кишит соглядатаями, и ты не знаешь, кому они служат. Всякий кажется виновным в преступлении, и нет ни одного человека, который чувствовал бы себя в безопасности". В этих строках американского критика слышатся тоска и сердечная боль. А, казалось бы, его соотечественникам не так уж и трудно избавиться от этой боли и от этой тоски. Нужно только понять до конца все безумие той мрачной и злой подозрительности, той мании преследования, того патологического недоверия к жизни, которые, как мы только что видели, так рельефно сказались даже в их развлекательном чтиве.
Кровавая словесность, о которой я сейчас говорил, заинтересовала меня, как вы видите, не сама по себе, а как один из очень многих симптомов слишком затянувшейся скверной болезни. Болезнь эта, к счастью, излечима. Духовное здоровье великих народов превозмогло и не такие болезни, но не нужно скрывать от себя, что эта болезнь ужасно запущена. Причем мы не должны забывать, что особенно большая ответственность ложится на нас, на писателей.
Взято отсюда
http://www.chukfamily.ru/Kornei/Critica/critica_new.php?id=121
Конечно, наверняка Чуковский так не думал на самом деле, просто без всех этих выкрутасов и плевков в "Западный образ жизни" статья вряд ли увидела бы когда-либо свет.
Но теперь, как мне кажется, в литературе этого законного жанра, там, на Западе, появились такие особенности, мимо которых невозможно пройти.
И первая особенность - баснословно широкий, поистине океанский размах этого, в сущности, очень узкого жанра. Почему многие сочли эту тему единственно любимой и желанной? Почему после того, как они прочитали, например, "Убийство на улице Прэд", им понадобилось сейчас же, без передышки, прочесть и "Убийство на Пикадили", и "Убийство в Кром-Хаусе", и "Убийство на площадке для гольфа", а потом "Шампанское убийство", и "Убийство в Месопотамии", и "Убийство в музее восковых фигур"?
Тут массовый психоз, эпидемия, которую не только не лечат, но ежедневно, ежечасно разжигают криками тысячеголосых реклам, кинокартин, и бедная жертва этих отлично организованных методов доходит до такой ошалелости, что в конце концов у нее пропадает способность питать свой отравленный мозг какой-нибудь духовной пищей.
Скучными и пресными кажутся ей книги, где нет виртуозных убийц, которых тут же победоносно выслеживали бы мудрейшие, светозарные, всевидящие, безупречно благородные и в то же время непременно чудаковатые сыщики.
Вот этот-то разлив уголовной словесности показался мне одной из наиболее типических черт.
Вторая столь же грозная, роковая черта всей этой кровавой словесности заключается, я думаю, в том, что она куда больше интересуется техникой истребления людей, чем теми, кого ей приходится истреблять. Если, например, писателю Бернарду Кейпсу посчастливилось выдумать еще никем не обыгранный метод убийства - при помощи простых почтовых марок, этот метод так увлекает его, что ему и в голову не приходит внушить своим читателям хоть малейшее чувство симпатии к тому, кто пострадал от изобретенного им преступления. Дело заключается в том, что некто смазал ужаснейшим ядом изнанку почтовых марок и подсунул их четырнадцатилетнему мальчику. Тот, желая их наклеить на письма, стал по-детски лизать их одну за другой и тотчас же грохнулся, как подкошенный, на пол. Мальчик умирает у нас на глазах, а нам его нисколько не жалко, потому что мы не успели полюбить его, привязаться к нему или хотя бы познакомиться с ним. Вообще этот жанр исключает какой бы то ни было подлинный интерес к человеку.
Правда, у иных представителей этого жанра все же заметно стремление дать обрисовку характера каждого своего персонажа. Но к этому необходимо прибавить, что, когда, например, "королева" этого кровавого жанра - Агата Кристи характеризует в начале романа изображаемых ею людей, опытный читатель заранее знает, что не следует верить ни одному ее слову, ибо те, кого в первой главе она изображает чуть не ангелами, на последних страницах непременно окажутся - по крайней мере один или два из них - отпетыми мерзавцами. В том и состоит ее игра: внушить вам подозрение ко всем, насторожить против каждого.
В ее знаменитом романе "Хикори Дикори Док" выведен самый обыкновенный пансион для студентов. И все они, когда поднимается занавес, кажутся прямодушными, милыми. Но вот в доме происходит убийство. Кто убил, конечно, неизвестно. И начинается наш добровольный читательский сыск. Мы снова и снова перебираем всех мирных обитателей дома. Может быть, убийца - вон тот? А может быть, вот этот? Мы уже не верим в их чистосердечные молодые улыбки, в их горячие порывы и слова. Мы подозреваем в притворстве и лицемерии каждого, мы каждого считаем потенциальным убийцей.
Здесь третья роковая особенность этой массовой литературной продукции: она не позволяет читателю быть простосердечным, доверчивым.
Не очевидно ли, что подобные массовые литературные опусы могут зарождаться лишь в социальной среде, где царит такое же неверие в людей, в бескорыстие их побуждений и чувств? Подозрительность, страх, неуверенность в завтрашнем дне, ненависть "косматая: как зверь", неверие в искренность, в доброту человеческую - все это отразилось, как в зеркале, в этих изящно оформленных, с виду таких безобидных, развлекательных книжках.
Характерно, что отъявленный их враг и гонитель, американский критик Эдмунд Уилсон, увидел в них то же, что происходит и в жизни наиболее знакомой ему части человечества: "Всякого подозревают по очереди, каждая улица кишит соглядатаями, и ты не знаешь, кому они служат. Всякий кажется виновным в преступлении, и нет ни одного человека, который чувствовал бы себя в безопасности". В этих строках американского критика слышатся тоска и сердечная боль. А, казалось бы, его соотечественникам не так уж и трудно избавиться от этой боли и от этой тоски. Нужно только понять до конца все безумие той мрачной и злой подозрительности, той мании преследования, того патологического недоверия к жизни, которые, как мы только что видели, так рельефно сказались даже в их развлекательном чтиве.
Кровавая словесность, о которой я сейчас говорил, заинтересовала меня, как вы видите, не сама по себе, а как один из очень многих симптомов слишком затянувшейся скверной болезни. Болезнь эта, к счастью, излечима. Духовное здоровье великих народов превозмогло и не такие болезни, но не нужно скрывать от себя, что эта болезнь ужасно запущена. Причем мы не должны забывать, что особенно большая ответственность ложится на нас, на писателей.
Взято отсюда
http://www.chukfamily.ru/Kornei/Critica/critica_new.php?id=121
Конечно, наверняка Чуковский так не думал на самом деле, просто без всех этих выкрутасов и плевков в "Западный образ жизни" статья вряд ли увидела бы когда-либо свет.
